Дневник длинноногой

Ну что. Значит, ты — мой дневник? Будем знакомы: я — Ноги От Ушей.

Так, во всяком случае, меня зовут чуть ли не с горшка. Типа хвалят. Типа комплимент. Не могу сказать, что мне это неприятно, но если представить буквально — да уж, зрелище не для слабонервных. Вообще слова — прикольная штука. Вроде сделаны для того, чтобы люди понимали друг друга, а на самом деле только еще больше запутывают.

Вот и меня запутали, не успела и начать писать тебя, мой дневничок. Отвлеклась, а надо бы представиться как следует.

Конечно, у меня есть имя. Правда, оно совсем простенькое: Авдотья. Дуня. Дуська. Оно мне совсем не идет, по-моему. Гораздо больше мне нравится «Хлоя». (Обожаю Равеля! *) Или хотя бы «Лив», как у той, с кем меня вечно сравнивают.

Я похожа на нее, это факт (хотя еще не факт, кто на кого похож). Иногда она мне даже нравится; иногда я даже, когда смотрю на нее в «Ускользающей красоте», вдруг узнаю себя, вернее, какую-то новую, незнакомую часть себя.

Странно видеть своего двойника (двойницу?): будто смотришь на себя со стороны.

___

*Морис Равель — французский композитор, автор балета «Дафнис и Хлоя». — прим. авт.

Но я опять куда-то уехала. Меня все время куда-то уносит. Наверно, потому, что я никогда не писала дневник и не знаю, как это правильно делать.

***

Неделей спустя

И снова привет, дневничок! У меня потрясающая новость.

ОН МЕНЯ БЕРЕТ!!!

Меня! Дусю Лебедеву, балерунью из нашего обыкновенного ХУ*, юное дарование, артистку погорелого театра и т. п.! Сам Мэтр Филипп Боти! Тот самый Филипп Боти!!! Шеф вот той знаменитой школы, самый потрясающий танцовщик Франции и всей Европы!!! Буду бесплатно жить в его пансионе под Парижем, бесплатно учиться, а потом…

Даже и думать страшно.

Аааа!!!

___

*Хореографическое училище. — прим. авт.

А он такой классный. Я, как увидела его, сразу почувствовала. И потом, когда он говорил со мной — он совсем не страшный, не строгий, он как друг, хоть и старше меня на двадцать лет, и такой знаменитый, и говорил со мной по-английски, а я его так хреново знала тогда.

Да, похоже, в наш театр поступить сложней, чем к Мэтру. Неужели он взял меня из-за красоты, а не из-за таланта? Как она мне надоела, эта красота. От нее некуда деваться. Нет, ну не может быть, чтобы такой человек, как он, смотрел на морду лица и на тело, а не на то, что человек умеет. Не может быть.

***

Через три недели

Кстати, дневничок, раз уж мы с тобой знакомимся, опишу-ка я себя. Не вклеивать же в тебя мое фото, в самом деле. Это даже прикольно: нарисовать себя словами. Все равно в аэропорту нечего делать, а гадать, как оно будет там, у Мэтра, не имеет смысла: скоро все узнаю и все опишу. Божежмой, как страшно. Пустите Дуньку в Европу!!! ..

Итак. Вначале цифры: 175, 52, 89—58—88.18. (Лет, не кэгэ.) Дылда-каланча, короче. Волосы черные (если точней, то темно-темно-ореховые, но я люблю думать, что черные), прямые до лопаток, совсем не вьются. Морда лица длинная, овально-вытянутая, брови тонкие, чуть насупленные, глаза большие, настоящие зеленые, нос с очень плавным прогибом внутрь, чуть вздернут вверх, но не кончиком, не курносый. Губы выпуклые, мне даже один кинул про ботокс. Дебил. Грудь тоже, почему-то с большущими сосками, как у зрелых мамаш. Уши какой-то негуманоидной формы. Впрочем, все вместе смотрится довольно-таки приятно. Короче, Лив Тайлер, издание второе, дополненное. Кто ее видел, тот и меня видел. Она только чуть выше ростом, и у меня не такое холодное лицо, как у нее. И у нее красивей лоб, у меня он какой-то странный. Хотя я знаю, что я красивая. Даже чересчур. Я знаю, но меня это почти не радует. Мне все говорят: ты классно танцуешь, но ты могла бы и ничего не делать. С твоими внешними данными. (Слова-то какие, компьютерные: Внешние Данные) Могла бы просто существовать, или там моделью, и имела бы все. А я не хочу так. Я хочу покорять не красотой, а талантом. И я верю, что Мэтр увидел во мне талант, а не просто красивый фэйс и сиськи.

Кстати, когда я раздевалась на консультации, почти не было стыдно. А ведь я ни перед кем еще не раздевалась. «Хорошо, что ты не бреешь волосы вокруг вагины», сказал Он. (Так и сказал: «near the vagina) «Женское тело должно быть таким, каким его создала природа…»

Ему нужно было увидеть мое тело, и он его увидел. Чего тут стесняться?

***

Через четыре дня

Сегодня был первый урок.

Дааа…

Пять с половиной часов без перерыва, без малюсенького передыха даже. Уж на что я фанатичка — и то. А он как огурчик.

Прости, мой дневничок, но я не смогу об этом писать. Не хватит слов. Мне теперь так мощно хочется жить и танцевать, и работать, работать, работать, чтобы стать такой, как он, или хотя бы приблизиться, и я не хочу отдыхать, не хочу никогда спать, только тело у меня дохлое, не выдерживает, отстает от души, и мне хочется выкинуть его на помойку, хоть оно и красивое. Я даже во сне танцевала, когда пришла в комнату и отрубилась, и теперь мне будет скучно спать, я буду хотеть поскорей проснуться и пробовать то, что он показал, и танцевать, танцевать…

Уфф. Надо переключиться. Нельзя быть такой впечатлительной. Опишу-ка я свой новый дом. Я живу в пансионе вместе с другими девочками — студентками Филиппа (он просит, чтобы его так и называли — Филипп). Я не говорила, что он берет только девушек? И в интервью, которое я видела на ютубе, он говорил, что не работает с танцовщиками, потому что для результата очень важна «химия» между полами (он так и сказал). А воспитание танцовщиков он доверяет геям. Так и сказал.

Ах, эти французы…

Так вот. Мы живем в Виллен-сюр-Сен, это такой поселок под Парижем, в двухэтажном коттедже, построенном специально для нас. Там есть бассейн, джакузи, терраса с пальмами и хрен знает что еще, я пока не изучила.

Филипп занимается с нами в студии (отдельное здание рядом с коттеджем), а сам живет неподалеку, 5 минут ходьбы. Я еще у него не была, а девочки все были, конечно. Они намекали мне, что первый визит домой к нему — это чуть ли не ритуал какой-то, вроде посвящения. Не знаю, может, я не поняла их.

Они все классные. Их девять штук, шесть француженок — Марта, Люси, Анет, Доминик, Софи и Таня (ага, француженка Таня, рыжая такая), и еще две американки, Дженис и Сьюзен, и одна испанка, Лизель. И я. Десять будущих звезд мирового балета.

Они все уже объездили с ним весь свет. Я не видела, как они танцуют, но они все такие потрясающе красивые и легкие, как из другого мира. Правда, уже две из них сказали мне, что красивей меня никого в жизни не видели. Люси и Таня. Ну, француженки…

А я представилась им Хлоей. И теперь они все меня так зовут, я уже привыкла. Вот дура!

***

Через полторы недели

Он такой удивительный. Кажется, что я знаю его много лет. Еще до рождения. Я забываю, что говорю с ним на чужом языке, забываю, что я ученица, новенькая. Все на свете забываю, кроме танца. Он читает мои мысли. Все, что он говорит (и КАК говорит, как смотрит на меня, как трогает, направляет) — все как-то удивительно попадает в меня, прямо в яблочко. Я понимаю каждый его взгляд. Мое тело не принадлежит мне, становится легче, как из воздуха, и отдается его мысли. Он ведет мое тело, а я парю рядом.

Мне кажется, что мы созданы друг для друга, и я так бы и думала, если б не знала, что нас таких у него десять человек, и его хватает на всех, на каждую из нас. Он мне друг, мне хочется ему все рассказать, всю себя, и меня останавливает только то, что у него ведь есть и своя жизнь, и нельзя же его перекармливать собой. Но все равно я ему все рассказываю, не могу удержаться. Даже про тот кошмар с краской рассказала, и он не смеялся.

Я, кстати, попросила его называть меня Хлоей, и он был не против. Сказал: о, какое красивое имя, оно тебе так идет. Ты знаешь, кто такая Хлоя? Я знала, но так себе, и он стал рассказывать. Он умеет самые скользкие вещи рассказать так естественно, что вообще нет никакой неловкости, будто ты всю жизнь об этом говорила вслух. С ним вообще невозможно стесняться.

Только теперь я понимаю, почему девочки так говорят о нем. Вполголоса.

А он сказал, что я очень талантлива, что я русское чудо и очень скоро буду выступать в лучших залах.

Боже, ну за что мне такое счастье?..

Кстати, в воскресенье он пригласил меня к себе. Я сказала девочкам, они очень обрадовались, обнимали меня, но так и не сказали, что будет. Говорят: сама увидишь.

Господи, ну как же дотерпеть? Сделай так, чтобы я уснула и проснулась в воскресенье…

***

Три дня спустя

Ночь. Все спят.

Пришла, девочки ждали меня, стали поздравлять, облизывать, а я была, как выжатый лимон — упала в кровать и отрубилась.

Два часа прошло, проснулась, и теперь не могу уснуть.

Что ж. Попробую все описать, как было.

Конечно, можно было предвидеть. Хотя нет

Я пришла к нему вся такая — накрасилась, зеленую тунику надела. Сама не знаю, почему. Иногда ведь удобно быть красивой: можно носить что попало, не краситься, и вообще ничего не делать с собой, только мыться и зубы чистить. Блин, опять я о какой-то ерунде…

Он встретил меня такой торжественный, но совсем не официальный, с ним всегда легко, только чуть кололо сердце. Погасил свет, зажег свечи. Он так это делает, что от одного движения руки со спичкой хочется размазаться по полу, и чтобы он по тебе прошлепал, как по лужице.

Мы выпили шампанского. Потом говорили обо всем на свете. Было и торжественно, и так хорошо, я будто впервые могла обо всем об этом поговорить, и он все понимал. За пять минут я разделась перед ним вся, догола, и еще жалела, что больше нечего снять. Внутренне, имею в виду.

А потом он попросил, чтобы я разделась и внешне. Сняла все с себя, то есть. Ну, я сняла. Он уже видел меня такой. Я не стеснялась, это какое-то другое чувство было — что ты голая, совсем голая, и вот эти свечи, и торжественная атмосфера… Не знаю, как описать. Внутри кололо, как перед спектаклем, сладко так, захватывающе, и это чувство, что все твои голые места вдвойне голые, будто с тебя кожу сняли… Я ведь перед этим столько рассказала ему…

А он сам разделся. Он очень красивый, чокнуться просто. Тоже догола. И совсем не было неловкости, будто это самая естественная вещь на свете — его голый член, смешной такой, и яйца, поросшие рыжей шерстью. И так оно и было тогда. Он включил музыку — мою любимую «Дафнис и Хлою», я даже взвизгнула. И стал со мной танцевать. Сказал: импровизируй. Как я учил тебя. Дай своему телу рассказать о тебе, раскрыть тебя. Дай ему голос. Тем более — сейчас оно обнажено, ему ничто не мешает.

И сам стал танцевать и касаться меня, вовлекать — и я, конечно, втянулась. Так, как никогда еще. У меня было чувство, что я улетела куда-то внутрь, в музыку, и вокруг цветные звуки, и невесомость, и…

Он, когда касался меня — и руками, и бедрами, и членом — меня будто било током, и от этого тока мое тело подпитывалось и знало, как двигаться дальше. Не знаю, как это выразить. Я очень увлеклась и чувствовала, что танцую, как никогда, и, наверно, больше так не смогу. Это был мой звездный час, мой рай. И все ОН.

Когда пошла кульминация, он стал сильней трогать меня, прижимать к себе, ловить губами, а я (или даже не я, а мое тело) от этого только наполнялась музыкой и током, и танцевала, танцевала, и тоже все плотней, ближе к нему. Мой ум понимал, что все это в обычном мире нельзя, невозможно, что он возбуждает меня, ласкает мне соски и тело, и что уже танец — не столько танец, сколько почти секс, как у настоящих Дафниса и Хлои.

Я не сразу поняла, что дико хочу его, ведь я до того не была с мужчиной, возбуждалась только на порнушку, а это совсем другое. Всякое приятное трение о партнеров не в счет, да я и привыкла давно. Я поняла, что со мной, только когда он потрогал меня ТАМ.

Он как-то очень ловко сделал это на последнем, самом ослепительном аккорде, от которого волосы дыбом. Музыка остановилась, и я тоже, а он держал ТАМ руку и ласкал меня, дрочил мне письку, как я сама себя дрочу.

Это было невыносимо. Мне хотелось надеться на него, как тряпичная кукла, чтобы он дрочил меня внутри. Там все хлюпало, и мне вдруг стало так стыдно, что я чуть не грохнулась в обморок. Я вдруг поняла, что вся, как есть, со всем-всем-всем своим у него на виду, и он видит меня, как рентген.

Он нагнулся и поцеловал мне сосок, потом другой. Потом еще, еще и еще, с языком, а я стояла и хватала воздух, потому что я вдруг перестала управлять своим телом. Оно было не мое. Оно было его, и ему было смертельно хорошо и страшно.

— Подлинный контакт мужчины и женщины невозможен без любви, — сказал он. Он взял меня и держал, крепко так, вот даже и сейчас моя кожа помнит его руки, одна на бедре, другая на лопатке. — Мои ученицы добиваются таких успехов потому, что между нами нет барьеров. Я сливаюсь с ними телом и душой, мы становимся одним целым. Поэтому мы так понимаем друг друга. Я не принуждаю тебя, Хлоя, ты должна сама сделать выбор. Но… Иначе я не буду тебя учить, и ты вернешься домой. Ты девственница?

Я не ответила ему, и он кивнул:

— Тебя выдает каждое движение. В тебе сквозит дух непорочности. Отчасти потому твоя красота и действует так сильно. Но так не может быть всю жизнь. Ты должна вкусить любовь, Хлоя. И ты этого хочешь. Ты хочешь этого сильнее жизни. Ведь так, Хлоя? — говорил он, наклоняясь ко мне.

Я не могла говорить. Он стал целовать меня, и, когда его губы коснулись моих губ, это было так долгожданно, что я нырнула в них, вот просто прыгнула туда (хорошо помню это чувство), и…

Он меня так целовал, причем не только губами, а и руками, и всем телом… Я и смеялась, и плакала, и рычала, и кусалась, и терлась об него, и лезла, как мартышка… Я помню все как в тумане, будто это не со мной, а я со стороны смотрю, но все чувствую… Он вдруг подхватил меня и понес, а я ощутила, что веса нет, что я в воздухе, и закричала, а он целовал меня на весу, и потом опустил в постель, а я все кричала, как дебилка, и отползала от него — не потому, что боялась, а потому, что тело мое само кричало, а я не могла его заткнуть. Потом он был сверху, и я вдруг сама впилась ему в губы, стала целовать его, и руками вцепилась в его задницу…

Я не помню момента, когда произошло ЭТО. Все как-то смешалось, даже думать трудно, не то что писать. Помню его член в себе, глубоко-глубоко внутри. Совсем не так, как я себе представляла, когда дрочила. Помню боль, или даже не боль, а такую наполненность, или шок, не знаю как сказать. (Эротические истории для всех) Может быть, это и было то самое. Было мучительно, и в то же время хотелось, чтобы это не кончалось никогда. Я плакала, потому что помню мокрые щеки, или он облизал меня, не знаю.

Потом он гладил меня, поздравил с тем, что я стала женщиной, сказал, что я очень хорошо держалась, я очень чувственна, умею дарить удовольствие мужчине, и теперь мы с ним будем понимать друг друга до конца. Он хвалил меня, и мне это было так приятно, будто он сказал мне, что я танцую лучше всех в мире. Потом он сказал мне закрыть глаза и расслабиться.

Я знаю, что такое называют «куни», но тогда это для меня было не слово, и вообще тогда для меня не было слов, а было такое невыносимое, неописуемо стыдное удовольствие, которое я никогда не смогу выразить. Это и близко не лежало с тем, как я дрочила себя. Его язык обволакивал мне все внутренности, и я задыхалась, будто была при смерти, и когда наконец кончила — это было такое наслаждение, что я охрипла …от воплей. Я и сейчас говорю хрипло, когда проговариваю вслух то, что пишу (есть у меня такая привычка).

Он сказал мне:

— Теперь мы с тобой знаем друг друга до конца — так, как должны знать друг друга мужчина и женщина. Помни, что ты одна из моих учениц, и со всеми у меня такие отношения. Мы должны принадлежать друг другу и душой, и телом, иначе я не раскрою возможности ваших тел так, как мог бы. Ты можешь встречаться, с кем хочешь, можешь завести себе любовника, можешь даже выйти замуж, но пока ты учишься у меня — мы будем с тобой заниматься любовью. Иначе мы утратим контакт, и ты уедешь домой.

Он проводил меня до ворот, и там целовал чувственно, с языком, благодарил за полученное наслаждение, и я чуть не стекла у него по свитеру…

Меня так шокировало то, что сегодня было, что я запуталась. Я не знаю, что и думать. Я понимаю, как все это называется. Но это понимает мой ум, а мне хочется только одного: чтобы ЭТО повторялось еще и еще. Как можно чаще.

Сегодня — самый счастливый и самый кошмарный день в моей жизни. Прощай, Дуня! Теперь тебя нет.

Теперь вместо тебя — Хлоя, Чувственная Женщина в гареме. До смерти влюбленная в своего Султана, как и остальные его наложницы.

***

Два месяца спустя

Привет, мой дневничок! Вот и я. Прости, не писала долго, потому что не знала, кто я и что я.

Сейчас все более-менее устаканилось, и я смогу написать. Мы занимаемся с ним два раза в неделю (бывает, что и три). Примерно через раз у нас бывает ЭТО. Я никогда не прошу и не спрашиваю: Султан сам решает, КОГДА. И, надо признать, он всегда решает именно так, как нужно для танца. Меня это бесит, но зато теперь я понимаю, почему у него так танцуют. Я и сама чувствую, что выросла на сто голов, хоть изнутри всего не видно, конечно. Мне кажется, что во мне безграничные силы, я чувствую их, и очень часто ловлю ту самую волну, которая управляет моим телом, и тогда получается все или почти все, чего я хочу, и чего хочет он. Он все время хвалит меня, говорит, что я уникум, что вселенная существует ради таких чуд, как я, и много еще всяких красивых вещей мне говорит, а я хоть и знаю, что все это педагогика и стратегия, но все равно приятно.

Я обожаю его. Хоть и не так, как девочки — они прямо как фанатки на рок-концерте, честное слово. У меня есть за душой то, чего ему не видно, и он чувствует это, но все равно. Когда он со мной — я счастлива

Когда я занимаюсь, он всегда со мной, и мысленно, и наяву — в звонках и смсках. Мне кажется, он выделяет меня из других, дарит мне больше времени и внимания. Только бы девочки не заметили. А впрочем, может быть, он такой, что каждой из нас так кажется. Что именно ей принадлежит сердцевина Султана. Не знаю, я ведь не могу с ними об этом поговорить.

Я много раз видела, как он с ними занимается сексом. И они видели наш секс, и говорили с ним и со мной, когда он трахал меня. У нас совершенно открытый доступ везде и всюду, двери никогда не закрываются — внутренние, я имею в виду. На воротах — код, который запрещено разглашать под страхом, эээ, изгнания (прикольно прозвучало, как в древних мифах). Секс — обычная часть наших занятий. Да, я забыла написать, что мы почти всегда занимаемся голышом. Ну, то есть голая — я, и все девочки, а он — не всегда. Он как-то продумывает это так, что это всякий раз уместно — и голое тело, и одежда. Ну, и мы тоже, бывает, тренируемся одетыми, если впереди выступление и нужно привыкать к костюму. Ведь мы уже два раза выступали, и я со всеми!

Девочки говорят, что это большая честь, и что их, когда они были новенькими, не брали с «дедами» (бабами? хи-хи). Значит, все-таки выделяет… Не буду об этом.

Мы выступали на закрытых презентациях. Была куча камер и папарацци, и я потом выслала маме журналы. Меня снимали и со всеми, и отдельно, даже гонялись за мной, а я тушевалась, чтобы девочки не ревновали. Но все равно в журналах меня в два раза больше всех девочек. Я отправила маме целых три журнала со мной, небось они там все в ауте. Я одетая — в хитоне, под гречанку, все прилично, хоть тут это вовсе не норма, кстати, девочки сто раз выступали и топлесс, и даже голышом, и мне тоже предстоит.

(Надеюсь, что я не кончу прямо на сцене, как это бывает, если видят наш секс, или как он трогает мне the vaginu)

Кстати, он говорит, что у меня самая красивая грудь, которую он видел. Не знаю, может, он всем так говорит. У Лизель тоже очень красивая, с маленькими коричневыми сосками, не то что мои дойки. Они, кстати, растут, и теперь у меня уже не 88, а целых 90, и наверняка будет еще больше, потому что он мнет их мне, как тесто, и я прямо чувствую, как они растут.

Вообще интересно смотреть, как он ласкает или трахает девочек. Невольно представляешь себя на их месте и думаешь: «а я тоже так закатываю глаза? тоже так выгибаюсь? тоже так смешно вою, когда кончаю?» Когда кто-то из нас кончает, принято аплодировать. Во время занятий многие сидят в студии — наблюдают, учатся. И я тоже сижу. Вообще эта атмосфера полной открытости, когда все интимное обыкновенно, как «привет» или «пока» — она здорово опьяняет, чего уж там. Настолько, что я перестала чувствовать рамки на улице, на людях, и мне теперь ничего не стоит…

Таня пришла, потом продолжу.

***

В тот же вечер

Вот пожалуйста: у нее какая-то дрянь в the vagine (видно, инфекция), дали ей мазючку, она сама не видит, попросила меня.

А чего стесняться, если я видела, как его член накачивал эту самую thevaginu, да и сама Таня трепалась со мной, когда я стояла раком (прости, дневничок) и стонала, как призрак? Выходило нечто вроде «нет, я не против женского секса… ааа… но сама не пробовала… оооу… никогда… ИИИЫЫ!!!» Аплодисменты, поклоны, занавес. Я под ним офигенно кончаю, и девочки всегда сопереживают, радуются за меня…

Девочки. Он все старше, я самая малявка среди них. И самая высокая, хи-хи. Самые старшие — Марта и Софи, им 23. Утром после моего Посвящения они устроили банкет в мою честь. Расспрашивали, как все было, требовали, чтобы я рассказала в подробностях. Страшно удивились, что я девственница. (Была) Заставили раздеться догола, стали щупать. Я уж приготовилась, что и они меня «посвятят», но нет, обошлось. Немного гладили, целовали руки, бедра, попу, и все. Таня, которая целовала мне руки, плакала. Говорила, что никогда не видела такой красоты. Я впервые смутилась от этого, и сама чуть слезу не пустила. Странно и глупо — плакать от своей красоты, да?

С ними легко и хорошо. Я знаю, что все девчонки занимаются друг с дружкой сексом, особенно Таня. Знаю, что и мне предстоит, но все оттягиваю и оттягиваю. Они прямо не спрашивают, они просто чувственно целуют меня в губы, в соски, и смотрят — как я. Не поддерживаю пока. Страшно. Не знаю, чего.

Кстати, все мои терзания по поводу нас с Падишахом отшумели давно.

Все-таки у меня никого нет, кроме него. И у девочек, насколько я знаю, тоже.

***

Через неделю

А сегодня у меня был первый сольный выход. Совсем небольшой, четыре минуты. В таком супер-пупер-офигезном зале с картинами.

Тьма журналистов, камеры и все такое. Шквал оваций. А мне было так легко, что даже странно: за такую легкотню так хлопают. Я даже почти ничего не почувствовала. Чувствовала только, что «не мой размерчик», что во мне силы — на сто тыщ таких выходов без перерыва.

Потом за мной гонялся табун пиджачных дядек и забрасывал предложениями. Танец и фотосессии. В основном, конечно, фотосессии. Шейх строго запрещает принимать любые предложения. Ну, я не предала его — всех отшила, хоть и сложно. Спасибо, он помог. Зато меня нафоткали прямо там, и я оторвалась по-полной — принимала модельные позы, выгибалась, как последняя бл… как пантера, я имею в виду. А что, «Черная Пантера» — было бы хорошо про меня. Эффектно…

Ну, и ваще. Это ведь был мой первый настоящий выход в парижский свет. Я одна, и Шейх здесь — ради меня, меня одной. Все кричали «Лив Тайлë, Лив Тайлë!» Задолбали. Ничего, думаю, скоро покажу вам Лив Тайлë. Запомните, как меня зовут. Скоро ее со мной путать начнут, а не наоборот.

Вот дура, аж самой смешно.

Но это фигня. (Написала бы крепче, да перед дневничком стыдно) Главное — сбывается. Cбывается!!! Пошел движняк, пошел.

ААА!!!

Сейчас буду лежать и мечтать, в каких офигительных постановках я теперь буду участвовать.

А ведь это, должно быть, совсем скоро. Мне кажется сейчас, что вот прямо завтра — столько во мне сил.

А я могла бы и завтра. Могла бы прямо сейчас…

***

В тот же вечер

Совсем забыла. Днем у нас была небольшая непонятка. Даже смешно писать.

На тренировке я хотела в туалет. По-большому.

Он не пускал меня: вдохновение, финишная прямая и все такое. Я смеялась, ныла, потом стала, как столб, и сказала: все, больше не могу. Если я пошевелюсь — из меня выльется.

А он дал мне тазик. Давай прямо здесь, говорит.

Я офигела немножко. Говорю — как это? Ну, ты же хочешь, говорит. Давай. Ничто не должно нас разделять.

Нет, говорю, я так не могу. Не буду. Лучше обделаюсь и запачкаю наряд (я в концертном была).

«Ты ни в чем не должна стесняться меня…»

«Не могу…»

Мы смотрели друг другу в глаза. Молча.

И — я повернулась и рванула в тубзик.

Потом все было хорошо, но почему-то во мне остался этот его взгляд.

***

Наутро

Завтра у Эмира день варенья. Девочки готовят ему Подарок. Это традиция.

В этом году две новеньких — я и Лизель. Нам все подробно рассказали, что и как. Что он любит.

Интересно, а они как узнали? Или это Знание, передаваемое из поколение в поколение?

(… а сам Эмир — Бессмертный, плясавший еще при дворе Мумиуса Надцатого, ага…)

Но я все равно в шоке. И Лизель, по-моему, тоже, хоть и не говорит. А что говорить? Отказаться нельзя. Вот просто нельзя.

Что ж.

И все-таки вам, Ноги От Ушей, хоть и муторно, но и любопытно до усрачки. Ведь вы всегда мечтали поучаствовать в таком, хоть и не решились бы никогда. Признайтесь в этом. Сейчас самое время сделать такое признание.

***

Ночью

Ну что ж. Опишу все, как было.

Когда пришли к нему — сразу оголились все, прямо в прихожей. Волосы стянули тугими узлами (в давке ведь можно и скальпа лишиться). Вылитые нимфы, даже курносая Марта.

Вышел Он, торжественный, особенный. Девочки сразу к нему — обнимать, раздевать, облизывать. Не все, конечно, десять гурий на одного султана — чересчур. Мы с Лизелью и еще несколькими стоим, лыбимся, как дуры.

А он шагнул к нам:

— Хлоя. Ты тоже хочешь меня поздравить? Таня, Дженис, пустите Хлою…

Я офигела. Конечно, обнимаю, целую его, трусь голыми боками о девочкины голые бока…

Раздели его, повели к кровати. Огромный сексодром, десять девочек запросто влезли, и одиннадцатый — Падишах.

Делаем все, как учила Софи: расположились вокруг него (в центре — Он-Солнышко, вокруг — мы, Его лучи), щекочем, почесываем, легонько так. Потом постепенно начинаем целовать, щупать… У каждой — свой надел: у кого рука, у кого нога. Мне досталось неинтересное: нижняя часть ноги, над щиколоткой.

Я волновалась, наверно, раз в сто больше, чем на сцене

Оно двигалось вместе со всеми, выгибалось, задирало попу, лизало обслюнявленную кожу Султана… Язык горел от соли. Никогда еще он столько не лизал…

Мы очень быстро смешались в кучу малу, под которой был погребен Султан, и я уже лизала не ногу, а где-то около бедра, и рядом со мной был член — его взяла Сьюзен, а мне велела лизать яйца. Со всех сторон меня облепили девичьи тела, и вся эта масса непрерывно двигалась, стонала и обсасывала свою жертву, как армия голодной саранчи. Уже давно меня кто-то гладил, лизал, трогал мне щель, и я понимала, что вот оно, назад дороги нет, и отдавалась этим рукам и языкам, и сама лизала и тискала кого-то, не зная кого, и мне в волосы вцепилась рука Султана, кончавшего в рот Сьюзен…

Мы скоренько возбудили его по новой, и Таня влезла на него верхом (она определила для себя эту почетную роль), но Султан сказал:

— Хочу, чтобы Хлоя сделала это. Вчера был ее день, она заслужила.

Тане пришлось слезть, а я, не глядя на нее, протащилась по чьим-то спинам и головам, вся липкая, обслюнявленная, и наделась на султанский член. Дырочке сразу стало хорошо, когда ее расперло, а я наткнулась на взгляд Филиппа… и вдруг разревелась.

Это был полный пипец. Сижу на нем, качаюсь вверх-вниз — и реву в три ручья. Вокруг оргия, море гнущихся тел, а я всхлипываю все громче, и трахаю его сильней, сильней, пока не стала кончать. Все тело у меня пропиталось возбуждением и слезами, и я выла, прыгая на нем, как макака, молотила ногами по чьим-то головам и спинам, и мне было все равно. Мне было плевать…

Потом он сказал:

— Пришло время выразить мое отношение к вам, мои ученицы, мои красавицы. Я всех вас люблю, но каждую по-разному. Я покрою ваши тела краской, и ее цвет будет символизировать то, как я отношусь к каждой из вас. Это магический ритуал. Только так я смогу выразить вам всю полноту своей любви. Софи!

Вышла Софи, влажная, растрепанная, как и все.

— Нежная, добрая, чистая, светлая, как утро. Твой цвет — белый.

Я похолодела… Он стал белить Софи широкими мазками, как стену или потолок. Краска ровно-ровно ложилась на ее смуглую кожу, как снег. Султан не просто красил, а что-то говорил ей, ласкал ее, и Софи закатывала глаза…

— Марта! Живая, стремительная, непосредственная, как сама жизнь. Твой цвет — зеленый, цвет жизни…

— Доминик! Изысканная, утонченная, как аметист. Твой цвет — сиреневый…

— Анет! Глубокая, стихийная, как океан. Твой цвет — синий, цвет морских глубин…

— Сьюзен! Таинственная, интригующая, переменчивая, как луна. Твой цвет — серебряный…

— Люси! Твое имя — «свет». Поэтому твой цвет — желтый…

— Дженис! Смелая, раскованная, эпатажная… Твой цвет — оранжевый…

— Лизель! Чувственная, страстная, как сама Испания. Твой цвет — алый…

— Таня! Знойная, горячая, порой жестокая, как пустыня, порой бездонная, как космос. Твой цвет — черный…

Я совсем извелась. Слезы булькали во мне, как вода в чайнике, я едва держала их внутри. И эта краска…

Никому не рассказывала, кроме него. Это мой эротический кошмар. Меня красят, вот как их сейчас, но только несмываемой краской. Чаще всего золотой, как в Голдфингере. И я навсегда остаюсь в этой краске, и…

— Хлоя!

Аааа…

Выхожу к нему, улыбаюсь, как дура, и опять реву.

— Хлоя. Никакие слова не смогут выразить мое отношение к тебе. Поэтому твой цвет — золотой. Цвет любви и солнца.

Воцарилась тишина.

Султан достает баллончик и начинает поливать меня краской. Меня. Краской.

Она не чувствуется на коже, я просто сама собой становлюсь золотая. Сказочно красивый, мерцающий, неживой цвет…

— Закрой глаза. Задержи дыхание…

Красит мне лицо. Не дышу, но все равно чую запах — острый, убийственный, от него хочется кричать.

Облил меня в три слоя. Волосы, подошвы, уши, vaginu, кожу на голове, как и всем…

Не могу писать. Прости, дневничок.

***

Той же ночью

Домой мы все шли голышом (ну, кроме Султана, он-то оделся). Цветные, красивые и смешные.

Я …не знала, что мне чувствовать. Восторг, страх, отвращение.

И мой кошмар. Он сбылся. Я покрашена. Я золотая. Вся золотая, от ресниц до клитора…

Не знаю, почему так сводит с ума, когда на тебе краска, и ты сама не своя, не принадлежишь себе, ты живая кукла, вещь, у тебя отобрали тело, и от этого внутри так горько?..

Дома была вечеринка с дискотекой. Рок-н-ролл, мигалки, цветные тела и танцы без правил. Султан разрешил нам быть дикими и неправильными, и сам прыгал с нами, как горилла, лапал нас за сиськи и орал громче всех.

Не знаю, что я чувствовала. Наверно, ничего. Краска проникла мне внутрь и вытеснила все чувства. Султан норовил все ко мне, ко мне, а я отбегала, не давалась. Мелькание, огни, цветные тела, мое золотое тело, дикая музыка, металлические блики на моей коже, колючие взгляды на мне, Он, девочки, флюиды зависти, и снова — мелькание, мелькание, мелькание…

Потом Он ушел. Меня избегали, хоть и ничего не говорили. Я была не я, и мне было все равно. Краску не хотелось смывать, хотелось быть такой всегда. Но нельзя.

Я влезла с девочками в нашу огромную ванну, и…

Когда все были чистыми, я продолжала сиять цветом любви и солнца. Мыльная вода стекала по мне, как по настоящему металлу. Коварный Султан запомнил мой кошмар и выкрасил меня несмываемой краской.

Аааа…

Сейчас сижу и пишу золотой рукой. Кожу стянуло, ресницы колятся, волосы как проволока.

Самое интересное, что это… это потрясающе. Это обалденно: быть золотой и знать, что ничего нельзя исправить. Навсегда. Это жесткий изврат, это мои тайные мухи в голове, тайные демоны моих снов. Это кайф. Быть покрашенной несмываемой краской и жить в ней — это чума. Это смерть.

Но… Никогда и ни на кого я так не злилась. Значит, он решил, что он — Бог? Повелитель души и тела? Домогается меня, поссорил с девочками, выставил на посмешище (они с таким кайфом сочувствовали мне — «oh, poor little Chloe»)…

Хотела бежать к нему, но подумала, что он там сидит и ждет — вот я ща прибегу к нему вся такая, и он…

Фигвам.

Слышь, ты, Мэтр-Сантимэтр? Фиг тебе!

Хоть и все равно не могу без тебя. Аминь. Или блядь.

***

Назавтра

Утром пришла на урок.

Вначале издевался — ах, как тебе идет цвет любви и солнца. А потом:

— У меня есть растворитель. Как только ты докажешь, что готова раскрыться мне до конца — я помогу тебе смыть краску.

— Это как?… «Пока не насрешь при мне большую кучу говна — будешь ходить золотая?»

— Именно так.

— Вы копрофил?

— Я ненавижу говно. Но еще больше я ненавижу барьеры между людьми.

— Тогда… я всегда буду золотая. Мне нравится.

— Я знаю, что тебе нравится. Я все про тебя знаю. Это твой выбор, Хлоя…

Аминь. Я ведь и сама знаю, что он все про меня знает. Все. ВСЕ.

Ну уж нет…

— А занятия тоже отменяются?

— Почему же? Раздевайся и иди сюда…

Его прикосновения сквозь краску — это что-то. Трогает вроде и меня, и в то же время не меня. Мучает, а сам властный такой, бесчувственный. Гуру.

Намучил до визга — и все-таки взялся ласкать:

— Тебе выпала честь, Хлоя. Я еще никогда не занимался любовью с золотой девушкой. Ты первая.

— Нет, — говорю. — Дайте мне растворитель, и тогда я подарю вам эту честь.

— ТЫ подаришь мне? Ты не перепутала?

— Нет. (Я даже отошла от него, смогла отойти) Вначале растворитель.

— Я здесь ставлю условия, Хлоя. Я, а не ты.

Молчу. И он молчит.

Блядь, ну как же хотелось кинуться ему в ноги, размазаться сиськами по полу и умолять о прощении, о милости, и чтобы он трахнул меня жестко, грубо, наказал своим членом, а я бы выла от раскаяния…

Блядь.

***

В тот же день

Гуляю по Парижу. На мне — полупрозрачная туника. И краска.

На меня смотрят, за мной ходят, свистят мне, бибикают… Я бы и совсем разделась, если б не менты.

Хоть я и не спасовала, ушла с тренировки, но все равно чувствую себя лужей любовного сока с краской вперемешку. Он что, гипнотизер? Колдун? Пусть все видят, что я золотая, что у меня под туникой ничего нет, что по ногам моим текут подозрительные капли, что я трогаю себя за vaginu прямо на улице…

А он не увидит меня, пока сам не принесет растворитель.

***

Пять дней спустя

Уже почти неделю я золотая.

Ходячая смесь дикого кайфа с дикой злостью.

Девочки не разговаривают со мной. Похоже, что из-за меня он совсем перестал с ними заниматься. И трахать их.

Ну-ну.

***

Через день

Приходила Таня.

«У меня есть растворитель, но я дам его тебе только, если ты переспишь со мной».

Только что позвонила ей и сказала, что согласна.

Жду

Господи…

***

Через четыре дня

Ну что, мой дневничок. Совсем забросила я тебя. Кажется, сейчас самое время описать то, что было. Осознать, разложить по полочкам, привести в порядок.

А было так много, что даже трудно начать.

Буду по порядку. Таня тогда вымыла меня. Краска хоть и с трудом, но сходила.

Она мыла меня и ласкала в ванной, ловко ласкала, офигительно, так, что я таяла под ее руками, недомытая, полузолотая… А потом…

Секс с девочкой, оказывается, совсем особая вещь. Я не смогу описать, почему. Вот именно потому, что девочка. Я не только знала и видела, что трахаюсь с девочкой, но и чувствовала это всем телом. И хотела ее по-другому, и кайф от нее другой. Скользящий, обволакивающий, очень стыдный. Я ведь знала, что Таня ненавидит меня и наслаждается моим грехопадением…

Потом, когда она выкончала меня до полусмерти, я пошла к нему.

Эффект был оглушительный:

— Как ты смыла? Как ты посмела?

— Купила в городе, — говорю. Не выдавать же Таню. — Может, позанимаемся? Я готова.

И принимаю позу. В голове черти гудят, тело после Тани ноет, как больное.

— УБИРАЙСЯ!

Страшно орет. По-зверячьи.

Я убежала к себе. Никогда не думала, что он может так. По-моему, даже ревела, дура. Не могу выдержать, когда на меня орут. Один психолог сказал — «это потому, что ты красивая. Тебе кажется, что все за это должны тебя любить». И ведь правда: кажется.

Утром ко мне явилась девичья делегация. Султанский гарем в полном составе.

— У нас к тебе разговор, Хлоя, — говорит Дженис. — Филипп перестал с нами заниматься. Он не хочет нас видеть. Он нас гонит. Он уже неделю ни с кем не занимался любовью. Это все из-за тебя. Мы пришли, чтобы попросить по-хорошему: прекрати эти свои штучки.

— Какие штучки? — говорю.

— Только не прикидывайся. Ты новенькая, только появилась здесь — и уже сманиваешь его к себе, отбираешь у нас…

Я хотела поговорить с ними по душам. Хотела все им объяснить. Но… Посмотрела на их злые, ревнивые лица — и…

— Да пошли вы!

Я выдала им по полной. Я орала на них, как он орал на меня:

— FUCK YOU!!!

— Ты пожалеешь об этом, — сказала Таня. Дала какой-то знак — и на меня кинулись с веревками.

Это произошло так быстро, что я не успела даже испугаться, и завизжала только тогда, когда уже сидела, привязанная к стулу.

— Мы не будем тебя сильно уродовать, — сказала Таня. — Все-таки ты очень красивая, а такую красоту жалко убивать, хоть ты и сука. Пока ты снова станешь красивой, Филипп успеет немного остыть.

Копец. Я испугалась, как в самом страшном кошмаре. Я орала так, что у меня плясали искры в глазах. Стыдно вспомнить. А они всего лишь достали ножницы и стали стричь меня. Всего лишь…

Обстригли почти под корень. Потом достали какие мазилки, стали поливать мне голову, втирать в волосы…

Развязали…

Я не могла встать. Сидела, как побитая собака, как куча дерьма. Наверно, я ревела, а может, и нет. Они ушли, а я все сидела, сидела, потом вдруг вскочила, кинулась в ванну — смыть эту дрянь, которая стянула мне волосы. В зеркало боялась глянуть… С головы текла бурая пена. Когда смыла — все-таки посмотрелась.

Кричала долго, долго, и что-то расколошматила, по-моему, то ли чашку, то ли кусок мыла. Конечно, они меня покрасили во все цвета радуги: зеленый клок, синий, красный, голубой, желтый, хрен его знает, какой еще… И все обстрижено под боб, криво так, клочками…

Это была не я. Это было настолько кошмарно, что я выбежала из ванной и стала в истерике собирать вещи.

Через полчаса я выбежала из ворот со своей сумкой на плече и с платком на голове, завязанным по-пиратски. Половину вещей я оставила в комнате. Куда я шла, я не знала.

И вот я уже третий день в Париже. Брожу по городу, ночую в фотобудках, как Амели (спасибо ей, подсказала).

Сегодня кончились деньги. На последние я все-таки зашла в парикмахерскую и побрилась налысо.

Налысо.

НАЛЫСО.

Как звучит-то.

И сейчас трогаю свою лысую голову, чувствую вместо волос голую кожу — и не верю. Это не я. Такого не бывает.

Краска здорово подкрасила мне рога, и ее едва оттерли. Тем же растворителем, видно…

Я долго думала, что мне делать. Мысленно я уже стала шлюхой и перетрахалась с целыми пятью клиентами. Один из них был негр. Меня, кстати, все время домагаются негры, и последнего я была почти готова не отшить…

Утром приехала на Шамс-Елизей. Достала трико, переоделась прямо на улице, сверкнула сосками (а что мне — давно уже разучилась стесняться… хотя нет, вру. Стеснялась, чуть не уписалась со стыда) Разные чувачки тут по-всякому просят на хлеб: кто на скрипке, кто на аккордеоне, кто живой статуей… А я положила кепку на асфальт — и давай изображать всякие простенькие балетные фигуры.

Старалась поэротичнее, с прогибами. Не знаю, может, дело в моей лысой голове, а может, в прогибах, но вокруг меня сразу собралась толпа. Правда, хоть фигуры и простенькие, но оказалось, что больше часа я не так могу. Одно дело танцевать, и совсем другое — стоять у всех на виду. Сейчас полдень, а я разбитая, как хрен меня знает кто.

Зато — двадцать три евро и пять центов. Сэндвич с колой, но на гостиницу все равно не хватит. Отдохну вот, и буду опять стоять. Вечером туристы валом валят.

Или съездить в Виллен-сюр-Сен?

Я ведь оставила там, дура такая, свою любимую заколочку. Зеленую, под цвет глаз…

***

Три месяца спустя

Ну, здравствуй, дневничок, здравствуй, мой хороший.

Не повезло тебе со мной: забываю писать. Да и некогда.

Очень коротко о главном. Когда я пришла тогда к нему — он стал кричать:

— Где ты была? Что с тобой? Я чуть с ума не сошел! Боже, как хорошо, как хорошо, как хорошо, что ты в порядке…

Он держал меня за руку и повторял: «как хорошо, как хорошо…»

А я картинно сняла платок:

— Так. Небольшая стрижка.

Я думала убить его. И убила. Но совсем не так, как хотела.

Он замолчал. А потом стал говорить:

— Боже мой, Хлоя… Никогда не думал, что ты решишься на такое… Боже, как тебе идет! Как тебе идет! Как ты прекрасна… Какая у тебя удивительная голова. Благородной, аристократичной формы… Боже мой, какой образ, какое совершенство…

— Больше не называйте меня Хлоей, — говорю. — Теперь я снова Дуня.

— Дюнья, — повторил он. — Боже мой. Таинственное, изысканное русское имя…

Похоже, для басурманских ушей оно действительно таинственное и изысканное.

Он сразу придумал тогда постановку, которую мы сейчас делаем, с таким вот образом — лысоголовой эпатажной Дюньи. И долго, долго рассказывал мне…

А еще он попросил меня заняться с ним любовью. Именно попросил.

Я отказала.

— А если я попрошу тебя выйти за меня замуж, Дюнья? — спросил он.

Я немного офигела. Все получилось совсем не так, как я думала.

— Я не знаю… Я не могу.

— Что мне сделать, чтобы ты согласилась?

— А как же девочки? — спросила я…

Фотограф пришел. Потом допишу.

***

В тот же день

В общем, мы вместе уже три месяца.

Девочек он устроил в балетную академию. Пока меня не было, он поругался с ними, и они не возражали. Так прекратила свое существование школа мэтра Боти. Вернее, в ней осталась одна-единственная ученица.

Она сказала мэтру: «первая попытка манипулировать мной — и я еду домой. Первый поцелуй с другой девушкой — и мы враги навсегда».

Иногда ей кажется, что она офигела и вот-вот грохнется с той высоты, на которую взгромоздилась. Но мэтр держится. Испытательный срок в три месяца, который ему задала офигевшая ученица, подходит к концу, и через неделю ей нужно будет сказать «да» или «нет».

Интересно, что же она скажет?..

А завтра премьера. И потом — куча гастролей по всей Европе. Филипп не выступал восемь лет, и его возвращение на сцену — сенсация. Естественно, что кандидатура его партнерши, которую он предлагает, не обсуждается.

Все-таки иметь крутого папика — это ничего так, хи-хи… По всему Парижу висят наши афиши — PHILIPPE BOTEAUX& DUNYA LEBEDEVA.

Боже, Боже, Боже мой…

Моя лысина мне надоела. Все время оправляю несуществующие волосы. Привыкла, блин. Он бреет меня каждый день — так нужно для постановки. Это, правда, зверски приятно. А когда он лижет мне голову во время секса — я и вообще думаю о том, что никогда не отращу волосы. Никогда. Хотя хочется. Лысой я чувствую себя жестокой, а ведь я не такая. Хочется мягкости. Зато никто не кричит «Лив Тайлё!…»

Но больше всего меня волнует не наша премьера, а событие, которое состоится после нее, если ученица скажет «да». Если она так сделает — мы с Филиппом поедем знакомиться с моей мамой…

С девочками я так и не помирилась, и они до сих пор думают, что я — стерва, отбившая у них любимого султана. Забавно…

Ну вот, опять расписалась. Болтливая ты, Дуська. Хватит.

За работу.