Что-то с памятью моей стало...

Когда я сейчас мысленно возвращаюсь во времена моей юности, память странным образом обманывает меня. Она окрашивает всё совершенно другими, не чёрными, а скорей - ослепительными красками. Какое-то время я пытался ей сопротивляться, пока не понял, что всё это тщетно. Сейчас у меня эти воспоминания вызывают не слёзы, а непреодолимое желание отмотать пленку назад...

Когда моя мать в третий раз вышла замуж, мне было уже немало лет. Я плавал, немного рисовал, занимался боксом, читал книги не по возрасту, прекрасно умел думать и выражать свои мысли. Словом, я был развитым юношей. Нас с сестрой воспитывала мать и два предыдущих отчима, отец от нас ушёл очень давно. Сказать, что я рос в атмосфере любви, наверное, нельзя. Матери всегда было больше дела до своих мужей, чем до нас. Но если я скажу, что мы всецело были предоставлены сами себе, это тоже будет неправда. Семейная обстановка была как раз оптимальной для меня, комфортной.

И тут появился он. Тридцати трёх лет, на четыре года моложе матери, брюнет с голубыми глазами, бровями вразлёт и прекрасной фигурой. Бывший военный, который демобилизовался по каким-то тёмным причинам. Его взгляд завораживал, леденил душу, пугал меня, мужчина всегда смотрел на меня с какой-то насмешкой и скрытой угрозой. Разговаривал он, правда, как распоследний гопник, то и дело цвыркая сквозь зубы слюной. Умел красиво материться.

С самого начала он принимал активное участие в моём воспитании: вызывал меня в комнату родителей, сам разваливался в кресле, а я стоял перед ним и слушал. Он орал на меня, как прапор на плацу, фразы были резкими и короткими, иногда для пущего страху он при этом звонко хлопал мухобойкой по столу. Звучало это примерно так: "Ты, млеееть, будешь у меня!", "Я сссделаю из тебя мужжжика!" И несмотря на то, что я в любой момент мог пожаловаться на него деду с бабкой или маминому брату, и они решительно положили бы всему этому конец, я так не сделал. Моя неокрепшая душа, подобно кобре, которая тянется за дудкой факира, не могла противиться этому человеку. Было в нём что-то шокирующее, охватывающее спину морозом и в то же время чрезвычайно притягательное. До сих пор я не могу одним словом охарактеризовать это чувство.

После того как я впервые увидел его голым, а было это на речке, где он выжимал плавки после купания, сверкая безупречно крепкой и упругой задницей, я постепенно начал забывать о том, что когда-то обращал внимание на девушек. Я дрочил до изнеможения, представляя его голого в кустах у реки. Я стал подглядывать за ним в душе, старался находиться рядом, когда он переодевался. Он и не стеснялся меня, а может, даже бравировал своим телом, расхаживая по дому в дорогих чёрных или белых плавках. Его тело было удивительно молодым - упругая персиковая кожа, волоски на бёдрах совсем будто свежие, неистёртые, красивая дорожка от пупка к линии плавок вместо мужицкой косматой поросли. Пенис в плавках всегда лежал головкой вверх, а снизу тяжелой гроздью свисали яйца, и когда отчим разваливался в кресле и широко раскидывал ноги, было просто невозможно оторвать глаз от его бугорка.

Мои фантазии со временем становились всё чётче и развратнее, я нагло и безудержно представлял себя кувыркающимся с ним в постели. Он словно не замечал моих затуманенных желанием глаз, моей похоти, которая маслом разливалась по лицу и, думается мне сейчас, выдавала меня с головой. Я его ненавидел и страстно желал - со всей пылкостью юного влюблённого!

Вскоре он первый раз серьёзно меня унизил. Ведомый идеей сделать из меня настоящего мужика, он начал поднимать меня в 6 утра, для того чтобы делать вместе с ним зарядку. Так он воспитывал мою волю. Я считал это совершенно лишним, так как ходил на бокс и плавание, но он не считался с этим

Мне было дискомфортно, обидно, я злился на него, ненавидел отчима, но какое-то странное тепло само собой разливалось в это время по моему телу. Явной эрекции в эти моменты у меня не было, поэтому ничто не выдавало меня ни ему, ни мне самому.

На третье или четвёртое утро у бывшего военного возникла идея научить меня - постепенно, конечно - садиться на шпагат. Я старательного растопыривал ноги, он слегка давил сверху мне на плечи, и тут раздался предательский треск ткани - мои старенькие тесноватые семейки не пускали меня дальше. Отчим презрительно хмыкнул и сказал:

- Снимай!

Я ужасно смутился и так и стоял раскорякой, не двигаясь, боясь даже дыхнуть. Он раздражённо добавил:

- Они же тебе мешают, млееать, снимай!

У меня не было сил даже на то, чтобы пошевелиться. Я не представлял себе, как буду стоять перед ним с голой жопой и выполнять различные команды. Наверное, из моей груди вырвалось что-то, похожее на тихий вздох или всхлип, и мужчина, услышав это, заорал в своей солдафонской манере:

- Ты мужик, блеееа, или кто?!!

Я рывком стянул трусы в самый низ и вышагнул из них, заслужив одобрительный кивок отчима. А дальше он опять давил мне на плечи, я силился раздвинуть ноги как можно шире, он сопел и кивал удовлетворённо, а я что было сил задирал голову вверх, чтобы не заплакать. Я ни за что не хотел, чтоб отчим увидел мои слёзы. В любой момент из комнаты могла выйти мать и тоже увидеть мой позор. Этого я не хотел ещё больше - наверное, больше всего на свете. Но очень скоро ей представился такой случай.

Я помню, что мы с отчимом вдвоём поехали в деревню к моим деду и бабке. Они его недолюбливали, а он, как мог, лебезил перед ними, показывал, какой он отличный хозяин, работал сам и командовал мной. А мне в тот день, как назло, работать совсем не хотелось. Я упрямо отлынивал от дела, отнекивался, спорил с ним, пререкался, как будто на какое-то время потерял свой животный страх перед ним. Он очень злился, сопел, сверкал на меня глазами, но я как будто с цепи сорвался. К тому же я знал, что в присутствии деда и бабки мне ничто не угрожает.

Но вот мы встретились с ним далеко за калиткой, возле овражка, откуда я возвращался с пустым ведром, а он тащил туда повозку с прошлогодними листьями. Он подошёл ко мне, низко наклонился, дыхнул табаком и лёгким перегаром и очень тихо и зловеще проговорил:

- Дома будет учёба.

Слово "учёба" я от него слышал уже несколько раз, и, конечно, догадывался о том, что оно значит, но всерьёз эту угрозу не воспринимал. Почему учёба? Не наказание, не внушение, не порка, наконец, а учёба? Короткое твёрдое слово...

Я вполне справедливо считал себя слишком взрослым для такого наказания, наивно полагал, что со мной это уже не случится, так как время упущено. Но в этот момент я ему поверил. Сразу. И всю дорогу домой - восемь километров пешком - меня одолевал великий страх. Я пытался представить то, как это произойдёт, и тут же гнал от себя эти мысли, надеясь на чудо. Исходя из своего небогатого житейского опыта (рассказов одноклассников, какой-то литературы) я мысленно видел себя бегающим по квартире, а отчима - гоняющимся за мной с ремнём. Ничего страшнее и унизительнее я придумать не осмеливался.

Только мы зашли в дом, как дядя Игорь ринулся в спальню к матери, громко хлопнув за собой дверью. Я зашёл в свою комнату и стал ждать. Я улавливал его короткие резкие вскрики и даже слышал вздохи матери. Это продолжалось никак не более пяти минут. Потом дверь их комнаты резко распахнулась, и я услышал зов:

- Андрей!

Борясь с внезапно начавшейся дрожью в коленках, я побрёл в другую комнату.

Отчим с матерью сидели в креслах возле журнального столика

Началась обычная часовая нотация, во время которой меня приучили стоять смирно, не елозить руками, конечно же, не садиться и - не дай боже! - не зевать. Отчим изрыгал сплошные восклицательные знаки вперемешку с коротким и резким матом. Мать иногда пыталась вставить в этот поток своё слово, но успевала сказать обычно не более чем "Ну сынок!", как отчим прерывал её и продолжал рявкать. От меня требовалось в этой ситуации, в основном, молчать, иногда говорить "да", "нет" или "я понял, я буду...", а в паузах извиняться. Делал я это лениво, нехотя, автоматически, никакого искреннего раскаяния не было в моих глазах, потому что и каяться-то, по большому счёту, мне было особенно не в чем, а отчима это ещё больше распаляло.

Постепенно его злостью прониклась и мать, и теперь я хорошо понимаю, зачем ему это было нужно: он планировал наказывать меня часто и хотел эту процедуру полностью легитимизировать - всё же отчим не отец, не дай бог что... Сейчас я догадываюсь, какие именно силы, недобрые и порочные, им руководили. Он попросту хотел насладиться моим унижением, моим полным уничижением в его глазах. Он хотел растоптать мою волю, сломать её, так как всегда знал, чувствовал, что она гнётся перед ним, но не ломается. Я почти реально видел чёрных и красных демонов, разбрызгивающихся из его глаз, и вполне осознавал, что сбежать мне от них не удастся.

Закончив проповедь, он коротко и резко кинул в мою сторону:

- Раздевайся!

Мать встрепенулась - видно, он не посвятил её в подробные планы своих действий, но отчим тут же проехал по ней взглядом, как танком, и она осела. Я, хватаясь за последние обрывки надежды, начал стягивать с себя свитер.

- Штаны снимай! - выхватил мужчина у меня из рук эту последнюю соломинку.

Мать вскинула брови, набрала в лёгкие воздуха и выдохнула отчаянно:

- Ииигорь!

Но он крикнул ей:

- Замолчи! Ничего с ним не случится! Не барышня, млеееать! Пуссть, ссука, мужжиком растёт!

Этот довод подействовал на неё как-то успокаивающе, и она замолчала, даже стала смотреть на меня притворно колючим взглядом. На меня крик отчима всегда действовал зомбирующе, а сейчас и подавно. Не веря сам себе, что делаю это, дрожащими и потными руками я начал расстёгивать ремень и ширинку. Слегка приседая и отгоняя от себя абсолютно все мысли, чтоб в голове стало совсем пусто, я стянул джинсы до колен и снова распрямился. Он ухмыльнулся и издевательски произнёс:

- Трусы туда же!

Наверное, если бы я знал этот сценарий с самого начала, я бы попытался убежать из дома, выпрыгнуть с балкона, разбить окна и орать, орать, орать... Тогда у меня не было опыта унизительного раздевания под пристальными взглядами, за исключением разве что хирурга на медосмотре, который, впрочем, деликатно щупал мои органы, засунув руку в трусы, да ещё раздевалок на тренировках. Но сейчас у меня уже не было сил на сопротивление отчиму, и я просто стоял и тянул время. То ли земля должна была разверзнуться и поглотить его, то ли молнии с неба ударить в изверга, но увы...

Прошло около минуты. Я так и стоял с опущенной головой. И тут отчим с каким-то страшным сопением чрезвычайно медленно начал подниматься с кресла, и я в ответ на это потянул свои семейки вниз... Мать смотрела чётко в сторону, я прикрывал руками своё достоинство, уже изрядно поросшее волосами, а отчим хмыкал и снимал с ноги шлёпанец...

Мужчина встал, подошёл ко мне, приказал повернуться, задрал мне майку до лопаток и звонко хлопнул тапком по моим ягодицам. Я ойкнул - от неожиданности, а не от боли. Первый удар был слабым. На втором я удивился, что это, оказывается, очень больно, а на пятом или шестом я, забыв свой стыд, уже судорожно пытался защитить жопу руками. Отчим упорно молчал. Он убирал мою руку и продолжал шлёпать меня то наотмашь, то коротко и крепко, то по ягодицам, то по бёдрам

Когда мне стало казаться, что звёздочки зажигаются в моих глазах, а отчим уже изрядно вспотел и устал, вышла промашка: я прикрывался, а он со всей дури ударил меня по пальцам - не специально, случайно. Я, ещё сильнее сжав губы, упал на пол и стал кататься по нему, потирая выпоротую жопу. Я постанывал, слёзы градом лились из моих глаз - уже непонятно, от унижения или от боли. Мать в кресле тоже плакала и жадно курила.

- Вон в свою комнату! - почти прохрипел отчим и куда-то вышел.

Я встал, натянул штаны и, стараясь не смотреть на мать, побрёл к себе. Там я завалился животом на диван, уткнулся лицом в подушку и с удивлением осознал, что голова моя, наконец, желанно пуста, мыслей в ней не было никаких, только тупая боль и обида. Вскоре я уснул.

Дня через два я обнаружил на заднице здоровенный синяк, сидеть было больно, приходилось устраиваться за партой боком. Продемонстрируй я тогда кровоподтёк деду или бабке, от отчима в нашей квартире мигом бы не осталось и следа - в этом я уверен. Но мне помешал рассказать им обо всём то ли стыд, то ли что-то другое, прорывающееся сквозь обиду...

С тех пор "учёба" в нашем доме проводилась с завидной регулярностью вплоть до того, когда я уже собирался стать третьекурсником универа. Ни расстояние, ни новые друзья и интересы, ни сама взрослость не ослабили власти отчима надо мной. Каждый раз после порки я плакал, забившись в угол, строил планы мести, ненавидя Игоря каждой клеточкой, клялся себе, что больше не позволю ему это сделать с собой, убеждал себя в том, что я взрослый и способный постоять за себя парень, но - увы... Как только я встречался взглядом с его ухмыляющимися глазами, моя решимость противостоять ему исчезала бесследно, летела куда-то в тартарары...

Само наказание со временем несколько видоизменилось. Порол Игорь меня всегда своим ремнём, намотанным на руку или сложенным вдвое, бляшкой - никогда. Никогда он не позволял мне лежать во время наказания.

Особой ритуальности в этой процедуре не было. Дождавшись момента, пока мы останемся дома одни, и наскоро найдя причину для "учёбы", отчим вёл меня в мою комнату. Никогда он не раздевал меня сам, просто говорил:

- Давай! - и я полностью снимал с себя брюки и трусы, клал их в сторону.

Если Игорь забывал ремень, а это бывало, шёл за орудием наказания в другую комнату я - не обязательно раздетый, иногда ещё до этого. Отчим не усматривал в подавании ему ремня какой-то ритуал, он просто пытался унизить меня ещё раз.

Прикрываться руками от стыда мне категорически запрещалось, и не только во время порки. Отчим был твёрдо уверен в том, что мужик не должен стесняться мужика ни при каких обстоятельствах!

Однажды я резко натянул трусы в ванной, увидев, что он зашёл в помещение. Через пять минут он пришёл ко мне в комнату, сел на диван и приказал:

- Показывай писюн!

В ответ на моё удивленное:

- Что такое?! - он рявкнул что-то неразборчивое, отчего я прижух, приспустил трусы и вытащил член.

- Хм, а я думал, что там писька женская. Ты так его прятал!

Я покраснел до самых ушей. Отчим спросил:

- Там всё работает? Точно? Покажи, - и я, как зомби, стал отворачивать головку.

- Молодец, - удовлетворённо хмыкнул мужчина и ушёл.

Тогда я был уже студентом... И вот я до сих пор думаю: почему же он ко мне так и не притронулся? Страх? Боязнь признаться самому себе до конца во влечении ко мне? Сделай он тогда первый шаг, хоть какие-то полшажочка, я бы тут же пал к его ногам. Сколько перевидал я за годы учёбы голых парней, сколько было тогда ситуаций, ведущих к близости с ними, но у меня перед глазами всё равно всегда стоял красивый бугорок плавок отчима, его ехидные большие губы манили меня и не отпускали...

Но нет, наша близость ограничивалась поркой

Он читал мне, уже раздетому, последнюю нелепую нотацию, основанную на каких-то подозрениях в том, что я принимаю наркотики или что меня скоро выгонят из универа за прогулы. Потом он приказывал мне повернуться и нагнуться. Это значило, что я должен, держа ноги на ширине плеч, достать руками пальцы ног. Так он меня, в основном, и порол. Моё дыхание сбивалось, я постанывал, но никогда не орал, с годами я даже научился выдерживать все 30-40 стежков в одной позе, стоя смирно, как солдат.

В его порке не было ни педантичности (сначала одна половинка, потом другая), ни пауз для нравоучений, ни смен позы или орудия наказания. Он никогда не привязывал меня к чему-нибудь, не заставлял считать удары или оставаться голым какое-то время после порки. Подозреваю, что ему просто нравилось созерцать меня именно в таком виде: взрослый парень, студент, половозрелая особь, стоит перед ним в позе раком, широко расставив ноги, промеж которых свисают волосатые яйца и член. Мне трудно объяснить это иначе, как тайным его желанием обладать мною хоть в той мере, в которой он сам этого не боялся...

Иногда он ставил меня на колени и зажимал мою шею бёдрами. Такие моменты вспоминать особенно сладко. Я чувствовал упругость и приятную мускулистость его бёдер сквозь тонкую ткань брюк. В плавках он меня так не порол, но всё равно я от ударов вскидывал голову и упирался ею в его задницу.

Однажды он проводил "учёбу" в брюках от костюма тонким коричневым ремнём. Когда он стал его расстёгивать, у меня земля поплыла из-под ног. Я был уверен в том, что сейчас отчим вытащит член и заставить меня сосать... Но этого так никогда и не произошло.

Всякий раз после порки отчим уходил в свою комнату, а я, дождавшись момента, когда он начнёт смотреть телевизор, неистово дрочил, представляя, как я спускаю с Игоря штаны и целую его в плавки...

Я давно живу с парнем, и мы не практикуем никаких порок и других унижений. Нам хватает обычного секса. Вроде бы...

А Игоря давно нет на свете. Лет через пять после того, как они с моей матерью расстались, мы узнали о том, что он пьяным погиб в страшной аварии. Мне было не жаль его тогда и не жаль сейчас. Но воспоминания причудливы, а фантазии - тем более.

Сейчас моё воображение рисует крепкого небритого мужика в военной, но небрежно надетой форме. Будто мы живём с ним на какой-то даче в глуши, и каждое утро он заставляет меня раздеваться догола и гоняет на пробежку, потом принуждает глубоко приседать и отжиматься, садиться на шпагат в голом виде. Он вожделенно смотрит на моё тело, но притворно неудовлетворённо хмыкает. Он проводит мне еженедельные медосмотры, приказывая отвернуть головку, нагнуться и раздвинуть ягодицы, иногда больно и без смазки засовывает мне туда палец, иногда сжимает мои яйца и стучит тыльной стороной ладони по моему прессу. Конечно же, он порет меня, в разных позах, но всегда ремнём, и никогда - лёжа, ведь я не "кисейная барышня".

Однако, унизив меня, растоптав, опустив до уровня амёбы бессловесной, он уходит. С сожалением, но твёрдо. Ни мои поджарые крепкие ягодицы, ни моё мужское достоинство в живописном девственном паху, ни даже трогательно притягательные волоски на внутренней стороне бёдер не могут сломить его волю. Он жёстко трёт мне мочалкой спину в душе, я то же самое делаю ему, как делал когда-то Игорю, но ни он, ни я не опускаемся рукой ниже "ватерлинии"...

У него всякий раз разные лица, потому что лицо отчима я толком уже не помню. У него разные фигуры, разная осанка, разный возраст и говор. Он многолик, беспощаден, сладок и недосягаем. Мне его, наверное, уже не изгнать из своего сознания. Так и будет он каждый раз уходить, оставляя меня досадовать на него, изливаться в левую руку и ждать, ждать момента, когда его резкий окрик снова окатит ледяной водой мою душу и одновременно обратит её в привычное счастливое бегство, а толстый кожаный ремень принесёт мне долгожданную боль...